Пустота. Снова молчание. Снова хлынувший поток звуков в меня, мне под кожу и скользящих там, бушующих там. Всхлипы Флаке. Или не его? А где Шнайдер? А где Рихард...где они?
- Нет гла...Нет, я не верю вам, - я усмехнулся. - Я просто в повязке, я лежу с закрытыми глазами...
- Нет, нет...И... - Господи, они что, все рыдать тут собрались? Голос Пауля дрожит, вибрирует, и теперь он заполняет всю мою пустую голову. - И...петарды неправильно полетели...В нас. В тебя, Кристофа, в Рихарда. Они его задели, но не серьезно. Они же полетели в центр...
- А в вас? - глупо спрашиваю я, лишь бы снова не оставаться в «тишине».
- Нет, они...они же понимаешь, ударили из самого центра. Там, где ты поешь. И где Кристоф сидит...
- А что с ним? - боль обжигает меня, словно огонь. Огонь. Огонь, бьющий прямо в мое лицо, сжигающий волосы на голове, плавящий кожу. Тысячи искр, столкнувшись со мной, распались.
- Он...он сейчас..лежит. Она пробила ему грудь, он стоял...
Господи, что он несет? Что? Я вижу, я могу видеть, надо просто открыть глаза.
- Отстегните меня, - говорю я.
И кто-то начинает расстегивать крепления на моей руке. Второй человек — стоящий слева изголовья, это Оливер, начинает аккуратно, но его пальцы дрожат — расправлять повязку. Когда он снимает ее с моего лица, я кладу руку себе на шею. Потому что я боюсь касаться лица.
- О господи, - новый взрыв рыданий у Флаке.
А я открываю глаза, и не могу понять, открыл их — или нет. Боль такая сильная, как будто воткнулись тысячи и тясячи маленьких острых иголочек.
- Где мои глаза? - мой голос срывается, рука почему-то судорожно шарит по шее и груди. - ГДЕ МОИ ГЛАЗА?...
- Тилль, Тилль....
ААААААААААААААААААААААААААААААААААААА.....
***
Я научился. Я как-то смог побороть эту неизвестность, эту приводящую в первобытный ужас темноту. Но след пережитой травмы никогда не оставлял меня – и не оставит, не оставит, чтобы я не делал, как бы не пытался приноровиться.
Я ощущал себя на много миль по водой. Звуки доносились до меня так, словно мои уши были залиты жидкостью – врачи сказали, это из-за того, что слух не справляется. Но потом, потом это пройдет – со временем включится компенсация, и я буду слышать все идеально.
В моей жизни случалось много – и очень хороших, и просто отвратительных вещей. Но это – это было нечто совсем другое. Я был окружен вакуумом. Причем не только из-за зрения, а из-за ощущения ускользающей, исчезающей жизни. Моей жизни.
***
В четверг Флаке забрал меня домой. Пока я согласился жить у него, хотя точно не представлял, что из этого выйдет.
Все наше творчество было остановлено, все концерты и прочее были отменены. Все сидели по домам, никто не смел шелохнуться. Я попросил, чтобы меня оставили в покое, мой обладала жестокая Депрессия, моя бледная возлюбленная, приходившая каждый раз, когда я хоть ненадолго включался в “этот” мир.
Флаке поселил меня в отдельной комнате. Я был тут и раньше, но всего пару раз, так что через несколько дней я досконально изучал помещение с помощью рук и носа.
Дни шли и шли, и время теперь измерялось хлопками двери в мою комнату. Ко мне никто не приходил, кроме Кристиана. Незаметно он стал для меня всем.
Как он, взрослый мужчина, мог выдерживать роль сиделки и одновременно моего самого близкого человека, я не знал. Правда, я старался все делать сам. Сам ходить в туалет, сам что-то есть, сам протирать пыль и убирать постель. Но однажды такая самостоятельность привела к весьма плачевным последствием.
Я режил приготовить себе пару-тройку яиц с беконом и зеленью, но едва поставив сковородку на огонь и налив масла, я повернулся, чтобы достать яйца. Задел бедром ручку посудины и скворчащее масло вмиг оказалось на моих голых ногах.
Громкий звук опрокинувшейся сковородки привлек Кристиана.
- Тилль! - закричал он, хватая меня за руку.
Я отшатнулся, и мысль в моей голове никак не давала мне покоя - “Огоньогоньогонь...”. Я закричал, я завыл, задергался, вспоминая страшные моменты удара петард. Вдруг это всплыло в моей памяти очень и очень отчетливо – вот они несется на меня в ужасающей скоростью и врезается....
- Тилль, Тилль... - вопил Флаке, оттаскивая меня от плиты.
А я потерял сознание.
***
Все, что я помню после – он ухаживал за мной так, как никогда бы не делала этого моя родная мать. Я даже придумывал стихи, я даже пытался их писать, но витиеватая нить моего почерка уводила меня в отчаяние. Я и не заметил, как он вычистил во мне почти все страхи и страдания. Только кроме одного – кроме любви.
Мне было смертельно одиноко – одиноко сидеть в комнате, разучивая новые книги, слушать музыку, которая теперь была совсем другой. Раммштайн распались, тень от огня былой славы навсегда накрыла нас – в прямом смысле этого слова. Мы больше не могли показаться на свет – куда, как? Так что каждый теперь стал заниматься тем, чем хотел, быть может, уже не один год. Шнайдер с женой вдруг смогли зачать ребенка, а Пауль ни с того ни с сего стал учиться рисовать. Итак, моей группы больше не было – моего пристанища на протяжении 20 лет, моего оплота. Я вдруг почувствовал, вдруг понял – что не скучаю не по кому из них, несмотря на то, что мы так долго прожили бок о бок. Что не думаю, как хорошо было бы, навести они меня. Более того, я перестал думать обо всех. Люди как объекты для общения и коммуникации больше не интересовали меня. Я стал думать лишь о природе вещей и людских грехах и слабостях. Я развивал масштабные теории, я доказывал и перечил сам себе – я стал настоящим философом. Этого мне не хватало. Я словно обрел новую жизнь.
Но Флаке – незримая тень, ведь я все еще жил у него. В тот вечер, когда я уже собирался сказать ему, что перееду, наконец-то – ведь ему нужно его пространство, тем более, я слышал, он хочет начать жить со своей подругой – он вдруг стал очень серьезен и попросил меня поговорить с ним.
Я же чувствовал себя настолько духовно сильным, что предвкушал какой-нибудь разговор, который сможет увлечь меня не на один час. В прекрасном настроении я уселся в свое любимое глубокое кресло и приготовился слушать.
- Я не смогу тут без тебя, - начал Кристиан.
После этой фразы я, должно быть, переменился в лице, потому что он тут же затараторил.
- Да нет, подожди ты, послушай, Тилль...
В моем кристальном мозгу всплыли последние несколько месяцев. Грустный, задумчивый, молчаливый. Мне так казалось. Мне так казалось сквозь туман моих мыслей. Ведь я ничего не мог утверждать точно – я был слеп. Ха, я и так слеп...
- Но...уже полгода я живу в твоем доме, ем еду, которую ты мне готовишь. Ты постоянно за мной присматриваешь, говоришь мне, что делать. Я на твоем попечении, я с тобой так много времени проводил, как не проводил, наверное, ни с кем за последние пять лет. Ты был мне всем. Ты...ты...
Слова застряли у меня в горле, встав в нем комом величиной с барабан.
Все мое замечательное настроение и душевный настрой куда-то улетели, в груди вновь появился тяжелый камень, ребра будто сжались в два раза и мозг начал отказывать, не желая больше возвращаться к депрессии.
Я почувствовал, как его губы прикоснулись к моим, и, как это часто упоминается в фильмах, я не смог пошевелиться и сделать что-нибудь. Но не потому, что был поражен, захвачен врасплох, а потому что не хотел ничего делать. Будь что будет, сказал я себе и притянул его ближе, обхватив затылок. Он как будто хотел отстраниться, но я держал крепко – от моей лапы ему было не скрыться, и он присел ко мне на колени, а потом я, продолжая целовать его рот, щеки и шею, откинулся на кресле. Я целовал его совсем не так, как целовал бы женщин – а просто, просто как целуют другого человека, тебе равнодушного, как бесполое существо. Вскоре он уже снял с меня одежду, и разделся сам – я путешествовал по его худому телу, словно Гулливер в стране лилипутов. Сам я думал о том, какой же я на самом деле, огромный.
Мы занялись оральным сексом, и, доставив друг другу удовольствие, которое было для меня чисто физическим, мы начали одеваться. Все это время мы молчали, и этот акт фрустрации для меня и осуществившейся спустя много лет мечты для него, мог со стороны показаться неодушевленным, механических, и даже враждебным. Но это не так. Любовь, к такому выводу пришел я, когда Кристиан тихо вышел, может быть разной.
В голове было все так же пусто, как в первый день моего здесь появления. Сердце вяло бухалось в груди, ноги затекли от стояния на коленах, руки свисали плетями. Страхи вернулись, все встало на свои места. Я еще глубже откинулся в кресле и приготовился ждать.
***
Жалость к одному и тому же человеку. Жалость. Наш восьмой грех.