- Сами понимаете, 210 км/час, дождь... Тормоза отказали. Мне очень жаль, но вероятнее всего, он обречен. У него отказали практически все внутренние органы, и мы уже не можем ничего сделать. Мне... очень жаль... Если он придет в себя, это будет чудо. Можете оставаться с ним.
Доктор тяжело вздыхает и выходит из палаты. Обречен...
Ты до сих пор не можешь до конца осознать, что произошло. 210 км/час... дождь... тормоза... Ты крепче сжимаешь в ладони его руку, потому что это все, что ты можешь сейчас для него сделать. Обречен... И это значит, что если он умрет, не приходя в сознание, то последними словами, которые он сказал в своей жизни, будут «Я все-таки люблю тебя», а последними, которые услышал – «Убирайся!»... Вчера. Так далеко сейчас до этого вчера... Когда ты кричал, что это неправильно, что люди это презирают, и через слово повторял, чтоб он убирался. Он выскочил на улицу под ливень – глаза от слез мокрые, дорога от дождя. И тормоза эти... И все. 210 км/час. Столб. Машина всмятку. Кто-то вызвал скорую. Тебе позвонили через час, потому что ты у него в записной книжке первым был. Сначала просто не поверил. А теперь сидишь и крепко-крепко держишь его за руку, будто это может удержать его. Только ты ведь все равно знаешь, что он уйдет. И больше никогда не рассмеется опять, как раньше: «Какой же ты у меня дурак, Пауль! Главное, что у меня...» Ты ему за эти слова все прощал. Потому что не так уж и часто улыбались эти серые глаза. Красивые у него глаза... А сама его красота преувеличена все-таки. Обычный человек, это все макияж и укладка... А без них он такой настоящий. Немного уставший, грустно улыбающийся... Был. Он-то пока здесь, но слова доктора надежды не оставляют. Надежда она, конечно, умирает последней, да все-таки, умирает.
Ты сидишь на табуретке у его кровати и чувствуешь, что его рука в твоей ладони больше не такая теплая, как была раньше, когда он прикасался к твоей щеке и вздыхал. Ему всегда было важно, что подумают люди, но когда вы были вместе, он об этом... забывал что ли? Да, наверно так, забывал. Ради тебя. А ты, как последний эгоист вчера его прогнал... Он-то прямо посреди ночи пришел, потому что соскучился. А ты, наверное, больше раздражен был, чем действительно хотел с ним расстаться. Только он этого уже не узнает.
Этот человек заслуживает ада уже за то, что осмелился полюбить мужчину. Но заслуживает рая уже за то, что осмелился полюбить. В конце концов, это не всем на этой Земле дано. А он вот полюбил, не обращая внимания ни на что. А ты вот не смог... И все, что тебе остается – только сидеть и тихо плакать. Без слез, без всхлипов и без истерики. Просто дрожат губы, и повторяют имя любимого человека, а пальцы крепко сжимают его руку. И каждый удар сердца на кардиограмме кажется нестерпимо долгим, а глаза жадно следят за прямой линией, и ты молишься, чтоб она каждый раз прерывалась ударами его еще живого сердца. Удар. Удар. И такая холодная рука Рихарда, что ты пугаешься за него. Твое сердце начинает биться чаще. Прямая линия тянется мучительно долго... Пока ты не понимаешь, что следующего удара уже не будет... И никогда он больше не посмотрит на тебя, и никогда больше не прикоснется к тебе. И никогда больше не повторит своих последних слов. Никогда.

15.06.06